И тем не менее, нет, нет, да и проскочит ситуация, описывая которую Толстой уже не в силах удержаться от проявления своего субъективного отношения к участникам событий.
Особенно ярко это проявляется во всём, что касается секса – очевидно, самой для Толстого «больной» мозоли, тревожившей его при написании «Анны Карениной».
Сравните, с какой тёплой иронией он описывает эротические переживания Левина, и какими мрачными, тяжёлыми красками рисуется эпизод «первого секса» между Вронским и Анной.
ЦИТАТА ПЕРВАЯ. ЛЕВИН
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, ГЛАВА XXVI
... Мучительно неловко ему было оттого, что против него сидела свояченица в особенном, для него, ему казалось, надетом платье, с особенным в виде трапеции вырезом на белой груди; этот четвероугольный вырез, несмотря на то, что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая, лишал Левина свободы мысли.
— Вы сами учите? — спросил Левин, стараясь смотреть мимо выреза, но чувствуя, что куда бы он ни смотрел в ту сторону, он будет видеть вырез.
ЦИТАТА ВТОРАЯ. ВРОНСКИЙ И АННА
ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ГЛАВА XI
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
... Он чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи — то, что куплено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею, — рука моего сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел видеть ее лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.
— Все кончено, — сказала она. — У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.
— Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья...
— Какое счастье! — с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. — Ради бога, ни слова, ни слова больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
Мне кажется, Толстой сам не сумел по достоинству оценить такое получившееся, очевидно, ненамеренно противостояние двух подходов к сексу и эротике – лёгкого, игривого и серьёзного, мрачного: ведь Левин у него в конце концов тоже становится торжественно-мрачен во всех сценах, в которых речь заходит о взаимоотношениях полов. Между тем, именно путь эстетизации секса путём превращения его в игру, доставляющую удовольствие и радость познания нового всем участникам, является, на мой взгляд, единственно возможным способом найти компромисс между разумным и биологическим началом в человеке.
Достаточно последовательным в этом вопросе является лишь Стива, который, в то же время, явно не относится к числу любимых персонажей у Толстого. Верный своему принципу в этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение, он и к вопросам секса подходит столь же игриво:
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ, Глава XI
…
— А знаешь, ты себе наделаешь бед, — сказал он, найдя фуражку и вставая.
— Отчего?
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женой? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту. Все это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— То есть что же? Пойти ухаживать за дворовыми девками? — спросил Левин.
— Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas a conséquence. Жене моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело — блюди святыню дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
— Может быть, — сухо сказал Левин и повернулся на бок.
Я бы сказал, что Облонский здесь не прав лишь в одном: в традиционном «мужском» подходе к сексу по принципу «одинаково, но со всеми», вместо более правильного ИМХО принципа «всеми возможными способами, но с единственной». Не в том вопросе, с кем, а в том вопросе, как, должен торжествовать принцип Облонского «рук себе не завязывай». Тогда и «блюсти святыню дома» проблем не будет, и о каких-то особых «мужских» интересах, о какой-то особой «независимости» мужчин речи идти не будет.
Впрочем, не забудем, что в те времена, отстоящие от нас всего лишь на какие-то 150 лет, во взаимоотношениях мужчины и женщины царила полная, на наш современный взгляд, дикость: «Так как подчиненность женщин мужчинам есть с незапамятных времен всемирный обычай, то всякое уклонение от него совершенно естественно кажется неестественным».
Быть может, именно эти слова Толстому следовало вынести в эпиграф, а не включать незаметно в текст романа?
Journal information