Он много пишет о своих взаимоотношениях (а чаще – просто похождениях) с женщинами, очень много – о своих взаимоотношениях с родителями, со своими собаками, о встречах и прощаниях со своими ровесниками… Но никогда – никогда! – о своих потомках. Да и были ли вообще у него дети? Похоже, Нагибин совершенно равнодушен к этому!
Это открытие буквально потрясло меня.
Впрочем, так ли уж потрясло?
В дневниках Нагибина просто очень ярко проявилось то качество, которое, по-видимому, опять-таки достаточно широко распространено среди современных мужчин – ведь в биографии Ефремова точно так же было много женщин, и совсем почти не было потомков! Но если в книге про Ефремова это можно было списать на особенности авторского подхода биографов, то в случае Нагибина мы ведь имеем дело де-факто с автобиографией – он пишет о том, что действительно представлялось важным ему самому, а не сторонним наблюдателям.
Мне всегда казалось, что человеку свойственно смотреть вперёд, в будущее. И оглядываться назад лишь изредка, для того, чтобы пощекотать себе нервишки сладостной горечью ностальгии.
Но вот получается, что для многих – а вдруг не просто для многих, а для большинства? – более естественен взгляд назад, в прошлое!
И глядя туда, эти люди, естественно, видят лишь тлен и гибель. Сначала уходит старшее поколение, одновременно с ним начинают уходить ровесники и друзья. Разрушается привычный мир, те уголки природы, которые когда-то приносили отдохновение. «И от судеб спасенья нет».
Стивен Кинг, как бы к нему ни относиться, создал поразительно яркий, потрясающий образ всепожирающего Времени – Лангольеры. Глядя, подобно Нагибину, лишь назад, в прошлое, человек видит лишь их – мерзких, всесильных, всепожирающих Лангольеров. И не мудрено, что в результате он лишь впадает в уныние и депрессию.
Целый год после смерти матери Нагибин не в силах писать ни о чем другом, кроме этой смерти – мать, с которой он не нашел в себе сил вовремя расстаться, которая тиранила его женщин, заставляла его расставаться с ними – если уж половой вопрос столь много значил для Нагибина, почему он не ушёл в самостоятельную жизнь, почему продолжал жить с матерью?
И как только я произнёс про себя этот вопрос, сразу же понял, что «ужели слово найденó» - и слово это – «инфантилизм»!
Насколько же широко, интересно была (и есть) распространена эта болезнь в нашем обществе? Где её истоки? Почему сам Нагибин не понимал или не хотел понимать своей беды?
И самое поразительное – чуть ли не достоинством своим считал такое положение дел!
Слева всё болит, наверное, от сердца. Единственный, кто умел изображать человеческие страсти — это Шекспир. Остальные то ли стеснялись, то ли просто не знали, что это такое. Не испытывали. Им ведомы чувства, а страсти кажутся (в глубине души, никто вслух не признается) чем-то преувеличенным, натужным, искусственным. И вот, что отличает меня от окружающих: во мне — страсти, в них — чувства. Никто не верит в библейское, уж больно все трезвы и хладнокровны.
«Ужель он прав?,,,» Нет, не верю! Мне всё-таки ближе пушкинское: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел…»
И ещё одно: во времена былые, когда я только начинал вести этот дневник, я бы наверно, ограничился горестями о поводу такого, насколько неразумнымможет оказываться порой человек-(якобы)- разумный; но теперь меня больше интересует вопрос: а какие биологическиемеханизмы стоят за этой эпидемией инфантилизма? Насколько велика здесь роль биологии, и насколько сильно влияние социальных факторов?
Journal information